Уроки и выводы — Майдана и жизни

Ничего еще не закончилось, еще всё может повернуться самым разным образом, но время остановиться и подытожить прошедшие три месяца у нас есть. И я хочу это сделать, рассказав сейчас об уроках и выводах.

Мне кажется, что самый главный урок, который получил весь мир и уж точно — современные и живущие рядом со мной люди, — это урок действенности упорного идеализма. На протяжении многих последних лет мы все привыкли к тому, что есть вообще «души прекрасные порывы», мечты о справедливости, честности и так далее, а есть реальная жизнь. В этой реальной жизни надо договариваться, надо идти на компромиссы, «решать вопросы», и, если ты стоишь упорно на своей точке зрения, то ты идеалист, мечтатель, чудак и жизнь тебя просто не макнула еще. Когда я написал тот самый текст о бойкоте, мне казалось, что я очень мягко высказался, но реакция знакомых и не очень знакомых мне людей варьировалась от восхищения моей смелостью до плохо скрываемого скепсиса, типа, ну да, завтра ему еще объяснят, что с властью ссориться нельзя. Но я подумал тогда — а какого хрена? Свобода — это парафраз ответственности, если ты имеешь свое мнение и выражаешь его через действие, ты должен нести прилагающуюся ответственность.

Майдан и всё, что с ним происходило — это история того, как люди приняли решение, руководствуясь идеалами, понесли свою, иногда очень трагическую, ответственность за свое решение, и добились осуществления своего решения. Это совершенно прекрасно связывает наш идеализм с нашей реальностью. Победа добра над злом бывает не только в сказках — просто в сказках редко описывают весь процесс, если, конечно, сказка не называется «Властелин колец».

И дальше будет сложнее — но мы теперь знаем, что идеализм работает.

Кстати, отвлекусь — вы помните понятие Reality Distortion Field? Утверждали, что Стив Джобс генерировал такое поле — он приходил, рассказывал про некое идеальное решение и всем вокруг начинало казаться, что оно реально. Так появился iPod, iMac, iPhone и многие другие продукты Apple. Это тот же принцип — если ты знаешь, как должен выглядеть идеал и упорно его достигаешь — ты его достигаешь.

Второй урок, который получил лично я, хоть и знаю, что я не один его извлек — это проверка отношений. На протяжении трех месяцев меня спрашивали, мне советовали, комментировали, отзывались, иронизировали, не реагировали никак — громадное количество людей, которых я знал, считал друзьями, хорошими знакомыми или просто знакомыми. Плотность возникновения различных ситуаций в это время была гораздо выше обычного, острота реакций — соответственно тоже. Это дало прекрасную возможность разобраться во многих отношениях. Точнее — это дало прекрасную возможность увидеть реакцию людей и понять, что делать с отношениями с этими людьми. Например, многие мои друзья в России спрашивали «Ну как вы там?» и было понятно, что их прежде всего волнует, живы ли мы, все ли с нами в порядке и далее — что они уважают мое или наше отношение к ситуации. А часто я слышал «Ну, что вы там, стоите?» и дальше становилось ясно, что у человека есть свое мнение и ему важнее утвердить это мнение. Было несколько ожидаемых своеобразных «кристаллизаций» таких впечатлений — ну, например, вряд ли можно было ожидать, что Игорь Ашманов вдруг проявит терпимость к мнению народа соседней страны. Было несколько неожиданных эффектов — как приятных, так и не очень. И это приводит к следующему и очень важному уроку.

К уроку необходимости искренности. Всё это взаимосвязано — идеализм, проверка отношений, дальнейшая искренность в этих отношениях — определяется одинаково и вытекает одно из другого.

Сделаю небольшое отступление. Давно, еще в отрочестве, мне попалась книга Викентия Вересаева — мемуары, отрывки черновиков, наброски. Среди всего прочего мне запомнилась фраза «московские милые человеки» и то описание, которое Вересаев сделал для нее. Он долгое время общался в питерских кругах, а потом переехал в Москву и описывал свое впечатление от московского стиля общения:

Самое трудное в ведении дел издательства была необходимость непрерывной борьбы с той обывательщиной, которую все время старалось проводить общество «Среда» с возглавлявшими ее братьями Буниными. Мне, кажется, уже приходилось писать о московских «милых человеках», очень друг к другу терпимых, целующихся при встречах, очень быстро переходящих друг к другу на ты. Помню, как коробило это беллетриста д-ра С. Я. Елпатьевского:

— Сидим с ним за бутылкой вина, вдруг он хлопнет по плечу: «Эх, Сережка, выпьем, брат, на ты!». Мне шестьдесят лет, ему и того больше, какой я ему Сережка, какой он мне Васька?

Однажды братья Бунины предложили в члены нашего товарищества С. С. Голоушева. Это был типический московский «милый человек», доктор по женским болезням, писавший очень хорошие критические статьи по вопросам живописи и театра под псевдонимом Сергей Глаголь. Когда-то в молодости он был участником процесса 193, но с тех пор давно угомонился, служил полицейским врачом Хамовнической части и был членом партии даже не кадетов, а октябристов. Я сдержанно возразил, что такой политически безразличный член нежелателен для нашего товарищества. Но особенно на этом не настаивал, вполне понимая, что для «Среды» как раз такие люди и желательны. Поэтому я выбрал другой путь. Подготовил более молодых членов нашего коллектива и на общем собрании, где происходили выборы новых членов, мы провалили Голоушева. Они все так не сомневались в его избрании, что даже не мобилизовали своих приверженцев, такой ведь милый человек! Когда был объявлен результат голосования. Ив. Бунин совершенно ошалел, ударил кулаком по столу и заявил, что остается только одно — уходите из гнезда этих непрерывных интриг. Я доказывал, что для нашего полит<ического> лица совершенно неприемлем человек, служащий полицейским врачом. На это Серафимович враждебно возражал, что Голоушев, когда от него потребовали присутствие как врача при казни революционеров, совершавшейся как раз в Хамовнической части, отказался от службы. Я на это возражал; если бы он и в таком случае остался служить, то ему просто нельзя было бы подавать руки, но то, что он и без этого целый ряд лет прослужил полицейским врачом, достаточно его характеризует с политической и общественной стороны, хотя я не отрицаю, что человек он милый.

Все очень много возмущались. Но как раз в это время произошел такой случай. Из Петербурга приехала В. Н. Фигнер. Она давала в наши сборники отрывки из своих воспоминаний, и ей захотелось их прочесть специально московским беллетристам. Пригласила она на чтение братьев Буниных, Телешова, Брюсова, Ал. Толстого, Ив. Шмелева, Бор. Зайцева, меня и др.

Я сидел с Верой Николаевной в литературном кружке и разговаривал с ней. Подходит Ю. А. Бунин, кругленький, сияющий, как всегда, благодушием и расположенностью ко всем, и говорит ей:

— Вера Николаевна, вы ничего не имели бы против, если бы на ваше чтение приехал известный художественный критик C. С. Голоушев.

Но в Вере Николаевне, — в этом великолепном экземпляре сокола в человеческом образе, — меньше всего было чего-нибудь от московского «милого человека». Она не стала растерянно бегать глазами, не стала говорить, что для него, к сожалению, не найдется места и т. п. Она подняла голову и решительно, раздельно ответила:

— Это тот самый Голоушев, который участвовал в процессе 193 и потом стал полицейским врачом? Нет, уж избавьте.

Мы часто очень дорожим отношениями. Часто они длятся долго — со школы, с института, многие годы, часто нелегкие, эмоциональные, теплые. Потом вдруг начинаешь встречать знаки, говорящие о том, что люди мы разные и на вещи смотрим по-разному. Сначала себя успокаиваешь тем, что люди действительно разные. Потом вспоминаешь, сколько всего теплого и хорошего было в отношениях.

А вот в таких ситуациях, как сейчас, быстро, намного быстрее, чем обычно, понимаешь, что всё теплое и хорошее — в прошлом. А сейчас человеку важнее утвердить свое мнение, вселить свой цинизм или разочарованность, настоять на своей правоте, а не признать твое право на собственное мнение, право на жить своей жизнью и ошибаться самостоятельно. И гораздо легче принять резкое, но правильное решение — зачем надо мириться с людьми, общаться с которыми стало неприятно? Жизнь и так коротка, чтобы ее расходовать на излишнюю толерантность. Это тем более важно, когда такая толерантность может выглядеть как молчаливое одобрение. Это критически важно, когда проявляемая терпимость фактически нивелирует ответственность другого человека за его собственные решения, которые вы считаете несовместимыми со своими идеалами. Поэтому список людей, с которыми я не хочу больше общаться, сильно увеличился за последние три месяца, а кое-кому предстоит столкнуться не с уклончивым отказом, а с явным публичным осуждением.

Подытожу текст в самом простом виде — верьте в свои идеалы, стойте на своем до конца, делайте выводы из отношениях людей к вашей позиции и не бойтесь принимать решения по отношениям с людьми.